ОСТРАНЕНИЕ И ИДЕНТИФИКАЦИЯ КАК ПОЛЯРНОСТЬ ОТНОШЕНИЯ КЛИЕНТА К ПРОБЛЕМЕ

И. С. Захарян

Что думал ты в такое время,

Когда не думает никто?

Работа с полярностями - один из базовых принципов гештальт-терапии. Важность и необходимость ее на уровне переживания состоят в возвращении клиенту отторгаемых эмоциональных состояний и восстановлении полноты контакта с реальностью собственной жизни. Отношение человека к своему переживанию часто рассматривается в психологии несколько упрощенно: переживать - хорошо, отказываться от переживания - плохо. Отказ от переживания может вести к запуску патологического механизма формирования психосоматического симптома, прерыванию контакта со средой, вытеснению, развитию защитных механизмов и т. д. Нам представляется, что отношение клиента к своему переживанию может иметь более сложную полярную структуру. Клиент может идентифицироваться полностью со своим переживанием, заново проходя прошлое. Это дает возможность как бы дожить, дочувствовать то, что не успел или не сумел когда-то. Но иногда переживание заворачивается в порочный круг. Человек наступает на одни и те же грабли, плачет, а остановиться или обойти не может. То ли привык, то ли страшно, что станет еще хуже. Здесь и бывает, как кажется, необходимо остранение "непроходимой" ситуации и самого переживания. И обыденный совет: "Не переживай" - не так уж "непсихологичен" и даже может быть терапевтическим посланием. Если, конечно, он не становится простым знаком "стоп", а знаменует переход к другому процессу - сознаванию. Вот эту условную остановку, где меняется отношение к переживанию, мы обозначили как остранение. Полярности идентификации - остранения в отношении клиента и консультанта к переживанию посвящена эта статья.

Мысль о необходимости рассмотрения еще раз этого отношения пришла мне в голову в работе с одной клиенткой, которая наотрез отказывалась побыть страхом из собственного сна. И сон ее, и страх ее, но она - другой человек и представить себя страхом не хочет и не может. Клиентка моя была подростком, поэтому позволю себе сказать несколько слов о характере работы с подростками относительно обозначенной выше темы.

Психологическая проблематика подростков (в том числе работа с психосоматическими симптомами) имеет свои особенности. В частности, две из них - драматичность переживания конфликта (который взрослыми может восприниматься как незначительный и непонятный) и большая роль фантазии в процессе внутренней работы (взрослый чаще опирается на опыт). Это создает, с одной стороны, трудности, поскольку не всегда возможна опора на опыт самосознавания, человек как будто имеет много лиц и не решил еще, какое из них - его. А с другой стороны, дает большие возможности использования творческих методов в работе.

Одним из основных направлений здесь остается работа с проективным образом. Проекцию, в духе гештальт-терапии, мы рассматриваем как механизм прерывания контакта, при котором человек видит в другом то, что не хочет замечать в себе. Проекция - "Это тенденция сделать среду ответственной за то, что исходит из самого человека" [Перлз Ф., 1998]. И здесь мы встречаем в проекции, если можно сказать, весьма подростковый механизм, поскольку подросток уже претендуя на многое, ответственность еще оставляет взрослым. И задача в работе с проекцией состоит в возвращении спроецированных мыслей, чувств, действий их автору (вместе с ответственностью), т.н. ассимиляция проекции. Но, кроме того, проекция в широком смысле слова - творческий процесс узнавания мира через построение предположений и гипотез и проверку их. Понимать другого человек учится как бы подставляя себя на его место и пытаясь понять, что бы он сам почувствовал и как бы себя повел в той или иной ситуации. Кроме того, проекция (на холст- для художника, на лист - для писателя) - универсальный механизм творчества . И здесь она опять перекликается с подростковым возрастом: в это время очень многие пишут стихи, дневники, поют и рисуют. При патологическом проецировании человек как бы отвергает часть себя, говоря: "Это есть в другом, во мне этого, конечно, нет". Творческое проецирование предполагает признание и проживание разных своих ипостасей. Одним из методов, используемых в гештальттерапии, является идентификация с проекцией. Это возможность побыть тем, чем ты "точно не являешься".

При переходе от патологической проекции к творческой важным представляется остановиться еще на одном процессе, который можно было бы обозначить как остранение. В эстетике остранение (термин введен В. Шкловским) - процесс изменения нашего восприятия образа, ибо "вещи, воспринятые несколько раз, начинают восприниматься узнаванием: вещь находится перед нами, мы знаем об этом, но ее не видим. (…) приемом искусства является прием "остранения" вещей и прием затрудненной формы, увеличивающей трудность и долготу восприятия. (…) Целью образа является не приближение значения его к нашему пониманию, а создание особого восприятия предмета, создание "видения" его, а не узнавания" (В. Шкловский. Искусство как прием. В сб.: О теории прозы. М., 1983, с. 15, 20). Это очень перекликается с ролью психотерапевта, который не дает внезапную разгадку внутренней загадке, а пытается найти линзу или (более частая метафора) зеркало, меняя угол зрения. Характер восприятия при этом парадоксально изменяется. Оно не ускоряется, а, наоборот, в некотором смысле замедляется, создавая "видение, а не узнавание". Это качество времени психологической сессии не метафорически, а вполне реально ощущается ее участниками.

Ярче всего "остранение" как обозначение одной из важнейших сторон творческого процесса было воспринято театральной эстетикой. В постбрехтовском театре остранение - это процесс, в котором актер "как бы отделяет себя от изображаемого, занимает позицию вне его и тем самым что-то "подчеркивает". В это мгновение он как бы ускоряет, замедляет или останавливает время, как-то видоизменяет его. И в невиданном ранее свете предстает доселе неизвестная вещь, делаясь ни на что не похожей, невиданной, предуготовленной к познанию. Или, наоборот. Над вещью всем известной гаснет свет, погружая ее во тьму, - и она тоже делается новой, еще неведомой вещью, которую предстоит узнать" (Стрелер Д. Театр для людей. М., 1984,с. 84). Практически, в самой ткани пьесы и всего театрального действа появлялись дополнительные куски и специальные фигуры, разрушавшие условность происходящего. Воспоминание о реальности посреди театральных фантазий. Зрителю как бы не дают погрузиться полностью в сопереживание герою, ему напоминают о границах сцены. Брехта даже упрекали за чрезмерное "взросление театра" (см. Э.Бентли. Жизнь драмы. М.: Искусство, 1978, с. 151). Брехт хочет, чтобы зритель не отождествлял себя с персонажами пьесы, а наблюдал их со стороны. В театре Брехта роль Ньютона (который, удивившись падению яблока, совершил свое открытие) отводится драматургу, и он призван превратить в Ньютонов зрителей.

На пересечения театра и психологической сессии, на драматический и даже сценический характер представления клиентом своих переживаний указывал еще З.Фрейд. Клиент воссоздает и разыгрывает пьесу своей жизни, приглашая терапевта то в зрители, то в режиссеры, то в актеры. И здесь, как для клиента, так и для терапевта, важны способности к сопереживанию, идентификации, эмпатии. Но не менее важно ясное сознавание, способность к абстракции и остранению. Иначе закон всемирного тяготения рискует оказаться неоткрытым.

В практическом плане кажется важным обращение внимания на оба эти процесса и работа с ними как с полярностями. В качестве иллюстрации приводим два отрезка практической психологической работы с подростком.

Очень часто про своих детей - подростков родители говорят: "Она (он) моя головная боль". Но и у детей подростковый конфликт часто соматически выражается головной болью.

Моя клиентка - девочка 13 лет. Она лежала в неврологическом отделении детской городской больницы с диагнозом вегето-сосудистая дистония. Ее беспокоили сильные головные боли. Лечащий врач предполагала возможное психосоматическое их происхождение и направила девочку на психологическую консультацию - в отделение реабилитации. Круглолицая, с гладкой прической и голубыми глазами. Она производила впечатление спящей красавицы. Назовем ее Аней.

На одном из занятий я предложила ей нарисовать свое состояние. На листе появилось солнышко и большая черная туча. Дальше я предложила ей побыть и поговорить поочередно от имени солнца и тучи (идентификация с проекцией). Это был драматичный диалог между солнцем, которое одно хочет светить на небе и тучей. Она хочет затмить солнце и не пропустить его лучи на землю. Солнце и туча словно соревновались за место на небе. В этой жесткой конкуренции возникли сильные чувства и активизировался симптом. Головная боль усиливалась, когда А. принимала роль тучи. При переходе в другую роль (солнца), головная боль ослабевала и … начинало щемить сердце. В диалоге было много страха: солнце боялось, что туча закроет его навсегда, а туча боялась, что солнце ее сейчас растопит. Все это больше напоминало диалог реальных людей. Когда я обратила на это ее внимание, она сказала, что сейчас речь идет об ее отношения с мамой. Мама была символическим "солнцем" в этом взаимодействии, а сама Аня - "тучей". В ее рисунке, как и в жизни присутствовала еще одна часть - земля, за внимание и связь с которой солнце и туча так соревновались. В реальной жизни такой фигурой мог быть отец. А. трудно было найти компромиссный вариант жизни рядом с мамой ("быть непохожей и все-таки любимой"), конкурировать с ней и ожидать ее поддержки. В основе лежали интроекты типа: " Любят только похожих". Соответственно возникал порочный круг: нужно было стать "похожей" на маму и пожертвовать проявлениями своей индивидуальности, либо "непохожей" - и лишиться любви. "Похожая" Аня должна была при этом не сознавать своей агрессии. В ретрофлексированной форме она и проявлялась на соматическом уровне головной болью. "Непохожая" Аня должна была защититься от тоски по любви. Метафорически (но метафора в данном случае имела вполне физический смысл), Ане нужно было пожертвовать либо головой, либо сердцем. Ради чего? Ради сохранения ложной альтернативы - "любят только похожих".

Ее буквально мотало между "полярными болями". Она мучила и обессиливала себя. У меня возникло ощущение бессилия и тупика, и я сказала ей об этом : "Туче и солнцу как будто нет места друг с другом на твоем рисунке. Я чувствую бессилие и не знаю, что делать". Аня задумалась, как будто несколько отстранившись от обеих идентификаций (и солнца, и тучи), и сказала затем нечто очень простое о том, что иногда туча и солнце одновременно бывают на небе. Это была важная точка в нашей работе, которую условно можно было бы обозначить как "точку остранения". Здесь происходит изменение контекста. В символический мир "солнца" и "тучи" включается реальное измерение наших отношений во время сессии, в которых я могу что-то чувствовать. Это как будто побуждает Аню проявиться не только в солнечно-пасмурном мире своиз образов, где тучи и солнце занимают небо только по очереди, а вспомнить реальный мир, где иногда происходит иначе. Идентификация с образами в данном случае, вызывая бурные переживания, оставляла интроект неосознанным. Понадобился выход в другую систему координат, остранение, чтобы увидеть "про что страсти". Переживания при этом теряют драматический накал. Солнце и туча со смехом обнаруживают, что на небе много места, а земле нужны и солнечное тепло и влага дождя. "И с мамой тоже можно жить рядом, даже если я на нее не похожа. А мои слезы тоже иногда нужны ",- говорила Аня. По мере принятия этого простого открытия боли уходили, и головная, и сердечная. Заканчивала мы сессию на хорошем энергетическом уровне и без боли.

Теперь я хочу привести второй отрезок этой же работы, проиллюстрировав его эпизодами стенограммы сессии. Здесь все движение сессии идет как бы к завершающему моменту идентификации с начальной проекцией, образом "человека с ватным сердцем". Но к концу проективный образ воспринимается иначе, он остранен. И в этом процессе он находит свою ценность.

Она срисовывала свое отражение в зеркале. К технике срисовывания своего зеркального отражения я вышла в работе с парами "родитель - ребенок". Возникало желание поднести зеркало так, чтобы (в особенности родителю) можно было увидеть свое отражение. Казалось, что реальность искаженного или, наоборот, вдохновленного лица способна что-то изменить в сознавании себя и своих реакций. Срисовывание, в обыденном представлении, процесс менее творческий, менее свободный, чем рисование. Кроме фантазии, здесь есть полномочный представитель реальности - то, что срисовывается. Но в случае срисовывания своего лица редукция образного, проективного компонента может сочетаться с усилением присутствия реальности. Вместо пары "образ себя - автопортрет" возникает треугольник "образ себя - отражение - автопортрет". Третий компонент (или третья вершина) и становится той остраняющей частью. Клиент часто стремится к полноте идентификации образа себя с какой-то одной из двух других вершин этого треугольника. И тогда третья вершина оказывается отвергаемой ("это не я"). Оспаривать реальность своего отражения довольно сложно, поэтому отвергается чаще автопортрет. Здесь и скрывается возможность нового "видения, а не узнавания". В работе происходит возвращение отверженного автопортрета его автору. И вместе с автопортретом к автору возвращаются отвергаемые или еще неизвестные части "Я". При этом очень важной представляется способность принятия и отражения, и портрета. Итак, она срисовывала свое отражение в зеркале. Делала это медленно и внимательно. Меня попросила пока не смотреть. Наконец, в правой верхней части листа появилось лицо то ли юноши, то ли девушки, искоса глядящее на меня.

А.: У меня не получилось. Наверное, я давно не рисовала.

И.: Тебе не нравится.

А.: Нет, не нравится. Рука как-то не туда пошла.

И.: У-гу.

А.: Это не я совсем. Ничего тут моего нет.

И.: Что тебе особенно не нравится?

А.: Цвет лица. Неестественный, бледный, может быть даже зеленоватый.

И.: Не бывает такого цвета лица.

Сначала рисунок полностью отвергается. Я поддерживаю отвержение, а в последнем утверждении даже усиливаю его. И тогда маятник отвержения - принятия движется в другую сторону.

А.: Ну почему, бывает, но не у меня.

И.: А у кого?

Здесь я предлагаю ей посмотреть на рисунок, как будто вовсе не она его только что нарисовала и попробовать описать того, кто смотрит на нее с этого листа бумаги.

А.: Человек с ватным сердцем.

И она рассказывает историю о человеке, которого ничего не волнует, не трогает его сердца. Он на все смотрит одинаково спокойно, живет только головой.

И.: Как твоя голова?

Мы как будто вспоминаем сессию, которая была полгода назад. Она говорит, что думала и вспоминала потом о ней. Это приводит в пространство сессии контекст наших с ней отношений (иначе для чего бы ей сейчас нужно было ее сердце, можно было бы обойтись головой).

А.: Сейчас не болит.

И.: Сейчас она, наверное, болит у него, у человека с ватным сердцем?

А.: Может быть. У меня не ватное сердце.

И.: А какое?

Я предлагаю ей представить себя сердцем, почувствовать, побыть им.

А.: Такое большое и сладкое.

Это было очень неожиданно для меня, как предложение ее съесть, произнесенное без тени кокетства, а скорее со страхом. (Это опять, возможно, про страх разделения и регресс к оральной зависимости).

И.: Это вкусно?

А.: Да, наверное.

И.: Соблазнительно. Чувствую себя волком из "Красной шапочки". Такая маленькая вкусная девочка. А что, если я тебя съем?

А.: Я не маленькая девочка. И меня нельзя съесть.

И.: Тебя нельзя съесть.

А.: Я могу поделиться сама.

И.: Чем?

А.: Кусочком своего сердца.

И.: А ты хочешь?

А.: Да. Мне его как будто много. Мне трудно дышать.

И.: Трудно дышать.

А.: Оно как будто меня заполняет.

И.: А как бы ты могла им поделиться?

А.: Не знаю.

Это очень волнующий момент. Она смотрит на меня и почти плачет.

И.: Слушай себя.

А.: А вдруг вам это не надо.

И.: Что не надо?

А.: Вдруг вам не нужно это тепло, которое я чувствую.

И.: Ты чувствуешь тепло и боишься его выпустить.

А.: Да.

И.: И что будет, если ты его выпустишь?

А.: Если я отдам, а вы не возьмете - оно вернется ко мне и я сгорю.

И.: Ой. Это что-то про жонглирование огненными шарами. Я немножко запуталась и испугалась. Ты хочешь мне что-то отдать, но это что-то может спалить не то тебя, не то меня. Я не знаю, что это такое, но может быть, лучше не выпускать?

Пауза.

А.: Тогда я задохнусь.

И.: Что делать?

Она смотрит на меня.

А.: Вы мне нравитесь.

И.: Дышишь?

А.: Дышу.

И.: Мне приятно, что я тебе нравлюсь. Как твое сердце?

Ее пугает и зависимость любви и независимость свободы ("ватное сердце"). Сейчас, выражая свои чувства, Т. приблизилась к одному полюсу страха

А.: Оно не такое большое и тяжелое.

И.: А какое?

А.: Ватное?

И.: Ватное?

А.: Нет, я все чувствую, оно просто легкое.

И.: Ватное сердце - это легкое сердце. Что ты могла бы сделать сейчас с легким сердцем?

А.: Я могла бы с легким сердцем сказать вам "спасибо".

Для чего, действительно, нужно легкое сердце? Может быть, чтобы легче расставаться, а потом - легче возвращаться.

Первичное узнавание, которое можно было бы сформулировать так: "Человек с ватным сердцем - это что-то холодное, бесчувственное, я не хочу им быть", - меняется на более реальное видение сегодняшнего значения образа для его автора: "Ватное сердце - это легкое сердце. Я могу с легким сердцем расстаться и вернуться".

Психолог-консультант, если так можно сказать, изначально остраненная фигура. К нему приходят, как к "профессионалу, способному взглянуть со стороны" на проблему, "увидеть ситуацию иначе" - это цитаты из первоначальных клиентских запросов. В дальнейшей работе способность "войти" в мир образов другого человека, связанная со способностью к идентификации становится не менее важной. Как любая полярность, эта пара процессов тоже стремится вытеснить друг друга. Вытеснение остранения ведет к слиянию с клиентом. Вытеснение идентификации мешает эмоциональному контакту, оставляет консультанта "холодным чужим".

Роль психолога часто и состоит в поддержке обоих процессов (идентификации и остранения) клиента. Представляется, что здесь тоже часто возникают перекосы. Остранение без идентификации (как иногда бывает при рациональной терапии, например) часто оставляет человека наблюдателем собственной жизни. Идентификация без остранения рискует оставить опыт неосознанным, а потому - случайным, не присвоенным.

Иногда "уход" в переживания (подобно "уходу в болезнь") становится не способом проживания конфликта и освоения нового опыта, а как раз привычной защитной реакцией. В этом случае переживание заменяет собой некое другое действие (часто - сознавание) и блокирует личностный рост. Привычно поддерживая переживание клиента, психолог попадает в ловушку. В ней его возможности сильно урезаны. Он может оставаться сочувствующим и даже эмпатичным, но не выйдет при этом за рамки роли друга, родственника и случайного попутчика в поезде. Если наши притязания шире этих рамок, нельзя ориентироваться только на переживание, теряя остраненную позицию наблюдателя. Переживание иногда достойно того, чтобы, взглянув со стороны, лишить его пафоса, страсти или просто над ним посмеяться. Это, конечно, сложно еще и потому, что пробуждая процесс остранения психолог может заслужить эпитеты "недоброго" и "холодного". Но можно утешаться словами старого помощника на пути самопознания: "Я должен быть жесток, чтоб добрым быть".

ЛИТЕРАТУРА

Немиринский О.В. Гештальт-терапия психосоматических расстройств: от симптома к контакту // Московский психотерапевтический журнал, 1997, №1, С.84-91.

Перлз Ф. Гештальт-семинары. М., 1998.

Шкловский В. Искусство как прием // О теории прозы. М., 1983.